Автор: Вячеслав Солощенко
«Никандрово.23 июля 1941 года.
Здравствуй, дорогая мама. Мама, как ты живешь. Я живу хорошо. Мама, забери меня отсюда скорее. Мальчишки меня бьют, а Ненила Петровна не заступается, говорит, дай сдачи. А как я дам, Валерка большой, в четвертый класс перешел. Вчера он сказал, дай пшенки, а я не дал, самому мало, а он дал мне по морде. Но все равно хочется есть. Дорогая мама, я жду тебя каждый день. Я спросил Ненилу Петровну, когда ты можешь приехать, она говорит, Бог его знает. А ты говорила, Бога нет, как же Ненила Петровна говорит, что Бог знает. Дорогая мама, приезжай скорее и привези хлеба, а соль у меня есть. В остальном все хорошо и на этом кончаю. А доктора Айболита мальчишки у меня забрали, говорят, дай почитать, и не отдают. Дорогая мама, приезжай как можно скорее и забери меня, я буду тебя слушаться.И бабушку тоже.»
Вадик аккуратно сложил лист, кривыми печатными буквами написал адрес. Васильевский остров, Гаванская улица, школа у Новой Голландии казались ему теперь нереальным, волшебным сном. Часто вечером, лежа в темноте на нарах, он беззвучно плакал, вспоминая неправдоподобно счастливые дни, все до единого оставшиеся в Ленинграде.
С тех пор, как эшелон ленинградских детей в товарняке отправили сюда, в лужские болота, причем почему-то на запад, в сторону наступавших немцев, Вадик многое понял для своих девяти лет. Ваня, сын библиотекарши с той же улицы Гаванской, будучи постарше, утешал Вадика, хотя и сам, несмотря на свою солидность, не раз падал духом. Ребята с ненавистью провожали глазами бесчисленные эскадрильи чужих бомбардировщиков, неторопливо плывших в небе в сторону, как Ваня утверждал, Ленинграда. И ни одного краснозвездного самолета! Надо сказать, кстати, что Вадик неплохо для своего возраста разбирался в наших самолетах. Еще бы! Дом № 8 в Гавани был флотский и заселен семьями ленинградских летчиков. Мать возила Вадика к отцу то в Борки, то в Беззаботное, где базировались И-16 и ДБ-3, то в Ораниенбаум, где отец командовал отрядом гидросамолетов. В Ораниенбауме и встретил Вадик войну. В белую ночь 22 июня, ночь летнего солнцестояния, он проснулся от непрерывного, всепоглощающего грохота. Стены четырехэтажного кирпичного дома тряслись мелкой дрожью. Сплошной ливень огня тянулся с берега и кораблей к небу, где роились фашистские самолеты, намертво схваченные щупальцами прожекторов. Вадик и побледневшая мать стояли у окна с дребезжащими стеклами, забыв об опасности, и неотрывно смотрели на это светопреставление…
Утром заскочил в квартиру отец, мрачный и немногословный, сказал, что не потерян ни один корабль, так как моряки еще с вечера по секретному приказу командующего флотом находились в боевой готовности № 1, и велел немедленно возвращаться в Ленинград. Затем исчез – на долгие четыре года.
…
Дом, в котором разместили ленинградских детей, фасадом очень походил на родовую усадьбу в картине Поленова «Бабушкин сад». Колонны, которые когда-то, вероятно, могли сойти за мраморные, давно облупились, штукатурка осыпалась и предательски обнажила деревянный каркас. На фронтоне еще видны были остатки рельефных гипсовых инициалов в венке из лавровых листьев. Бывшее дворянское гнездо находилось на самой окраине деревни, на небольшом природном возвышении. Совсем близко начинался лес. Когда-то тут было нечто вроде парка, теперь совсем одичавшего. Здесь находилась и фамильная часовня-усыпальница, в которой были похоронены – (тоже когда-то), бывшие владельцы Никандрова. Теперь надгробий не осталось и следа. Выщербленный пол, кое-где разрытый, покрывали обломки и мусор. Часть крыши провалилась; замшелые стены, покрытые раньше фресками (что видно было по жалким остаткам), были украшены только плесенью и надписями, очень, надо сознаться, неприличными. На одной из обшарпанных стен еще сохранилось крупное изображение головы Христа, осиянной теперь почти целиком соскобленным золотым нимбом. Христос, избитый после своей мученической смерти вторично, но не бичом, а камнями хулиганов, мог бы скорбно взирать на мерзость запустения, если бы только было чем взирать: ибо вместо одного глаза зияла дыра, а из другого сочилась грязная вода.
Результат борьбы 30-х годов с опиумом народа был налицо. Вернее – на лице.
Вадик и Ваня, заглянувшие было сюда однажды, тут же повернули обратно.
Они шли по тропинке, огибавшей опушку леса.
– Ваня, вот ты мне скажи: Бог есть или нет?
Ваня, помолчав, солидно ответил:
– Скажу. Бог был, но потом его убили. Так что теперь Бога нет.
– А кто его убил-то?
– Ну, это было очень давно, не могу точно тебе сказать. Может быть, еще в гражданскую войну. Или даже раньше.
– А кто его убил?
– Вот этого не знаю. Легионеры вроде. То есть фашисты.
Вадик подумал немного.
– Но раз Бога убили фашисты, значит, он был хорошим. Зачем же так в часовне с ним поступили? Разве в Никандрове есть фашисты? Или есть, только переодетые?
– Откуда я знаю – фашисты или еще кто. Да какая тебе разница? Убили – и все. Главное, что проку от Бога никакого уже нет.
Этим материалистическим доводом Вадик был как будто удовлетворен.
– А вот скажи – какой Бог главнее – тот, что на стене нарисован, или кто из богов, о которых написано в книжке «Мифы Древней Греции»? Помнишь, я тебе рассказывал, как мой дедушка ее читал вслух?
– Я думаю, что бог из книжки был главнее. Вот моя мама говорила, что церковный Бог сотворил землю и людей. Всего только! Больше ничего не сумел толком сделать. А боги из греческой книжки чего только не натворили! Сто очков вперед дали бы любому святому!
– Ну, значит, если кто ходит в церковь, то молится не тому богу, какому надо!..
Такого-то рода познавательные беседы вели друзья между собой. Как писал поэт, «меж ними все рождало споры и к размышлению влекло».
Душеспасительный разговор о Боге получил в тот же вечер неожиданное продолжение.
Мальчики уже устраивались на ночь. Кроватей в спальне не было – их заменяли грубо сколоченные нары, тянувшиеся непрерывной лентой вдоль стен. Кстати, в бессмертной повести Я. Гашека, как известно, Швейк с удовлетворением отметил, что у тюремных нар доски оказались строганными. В детском лагере Никандрова такая роскошь отсутствовала. Нары строганными не были. Правда, обстановка смягчалась тем, что нары сплошь были покрыты мешками с сеном, с успехом сходивших за матрасы. Детям такая экзотика даже нравилась – можно было всласть прыгать по всему спальному пространству, благо никаких следящих за порядком дежурных в помине не было.
Как раз напротив Вадика на стене висела в рамке репродукция васнецовской картины. Три богатыря невозмутимо смотрели прямо на Вадика, который, в свою очередь, наизусть запоминал все детали вооружения русских воинов (что ему пригодилось года через два, когда он мастерил из консервных банок шлем и латы).
В этот момент в спальню вошел, помахивая ржавой велосипедной цепью, лохматый местный подросток уголовного вида. Его сопровождала группа мелких прихвостней. Медленно жуя какую-то жвачку, парень презрительно оглядел помещение, затем подошел к первой от двери постели. Ее хозяин, маленький ушастый мальчик, вопросительно взглянул на гостя.
– В Бога веришь? – спросил тот, не переставая жевать.
Мальчик, который с ушами, растерялся, не зная, что ответить.
– А ну, перекрестись! – приказал самодеятельный деревенский проповедник.
Мальчик отрицательно покачал головой.
Тогда парень, пользуясь ненормативной лексикой и руководствуясь, по-видимому, похвальной целью наставить заблуждающуюся душу на единственно верную нравственную стезю, выплюнул ему прямо в физиономию густую хлебную жижу. После чего неторопливо взял в рот следующую порцию хлеба и, тщательно разжевывая ее, подошел к следующей жертве. Неизвестно, сколько хлеба понадобилось бы новоиспеченному миссионеру, если бы не появился один из его, так сказать, шестерок и срочно не позвал куда-то…
После его ухода мальчишки возмущенно загалдели. Только три богатыря, как обычно, сохраняли неизменную выдержку и спокойствие.
Для всех обитателей лагеря нормальный хлеб, хотя и не в таком качестве, как в упомянутом случае, давно стал подлинным деликатесом. Сказать, что детей кормили плохо – было бы примитивной лакировкой. Их кормили очень плохо. Два раза в день детям в помятых алюминиевых мисках подавали нечто сильно напоминающее внешним видом сопли. Автор просит извинения за столь неизящное сравнение, но при всей неэстетичности оно является довольно точным. Черный хлеб был снаружи подгорелым и жестким, как граната, а внутри – липким, как клей. На второе в стаканы наливался компот, по идее – из сухофруктов. Но сухофрукты были мифическими, а сама жидкость сильно смахивала (тоже, к сожалению, не эстетично) на кошачью мочу. На ужин к упомянутому компоту прилагался кусочек сахара, который в известной мере примирял детей с мрачной действительностью. И это в то время, когда местные крестьяне закапывали в землю садовую продукцию, особенно ягоды. Их некуда было девать. Отдавать в детский лагерь? А кто будет платить? Кроме того, всех горожан крестьяне считали дармоедами (хотя сами неуклонно пополняли армию «дармоедов»). К тому же сами мальчики давали повод негативному к себе отношению, мародерствуя при случае на огородах.
По воскресеньям в меню появлялась манная каша. Манную кашу дети уважали. На фоне привычных изысков гастрономии она являлась почти манной небесной.
Через несколько лет, когда Вадик читал роман «Николас Никльби» Диккенса, некоторые пассажи в Дотбойс-Холле живо напомнили ему Никандрово. Однако дети, в большинстве своем не избалованные в семьях, плохо представляли, как могло быть иначе. Тем более что, как им рассказывали в школе на полит-уроках, на Западе в зверином оскале капитализма пролетарские дети живут несравнимо хуже. Недаром многие родители делали какие-то посильные взносы в МОПР (Международное Общество Помощи Рабочим) и носили на груди соответствующие значки.
Что касается Вадика, то он был в семье единственным ребенком, а сама семья относительно обеспеченной: отец, как командир, получал паек, да и жалование его было повыше, чем у средних трудящихся. И все равно Вадик все время чувствовал ничем не подавляемый голод и с нежностью вспоминал коржики, которые иногда пекла бабушка.
Характерен такой случай. Напротив описанной уже усадьбы, в которой разместился детский лагерь, находилась лавка сельпо. Это была обыкновенная изба с соломенной крышей, покосившаяся на все четыре стороны и пытающаяся глядеть на мир подслеповатыми, немытыми, должно быть, со времен НЭПа маленькими окошками. А почерневшие, потрескавшиеся бревна лавки наверняка помнили времена блаженной памяти императора Николая I. Один раз в неделю с немилосердным скрипом появлялась такая же древняя телега, влекомая тощей и седой, ненамного более молодой, лошаденкой. С телеги, прикрытой грязной рогожей, сгружали буханки хлеба, строго по списку продаваемого сельчанам (но не всем). Однажды в такой ситуации Вадик из-за кустов случайно заметил, как молодой парень, опираясь на костыль и с трудом придерживая другой рукой купленный им хлеб, оступился и не заметил, как с буханки упал в пыль небольшой довесок. Ломоть целиком утонул в уличной пыли. Известно, каким густым слоем покрывает пыль всю периферию российской державы, начиная от первобытно-общинного строя вплоть до эпохи развитого социализма. Вадику, который не знал еще по личному опыту, какой метаморфозе подвергается эта природная материя весной и осенью, она очень нравилась. Так приятно было шлепать по улице босиком, ощущая мягкую, какую-то шелковую податливость серой субстанции, которая фукала под подошвами, вздымая маленькие фонтанчики.
Вадик моментально засек точку, куда упал ломоть хлеба. И как только парень уковылял подальше, Вадик стремглав кинулся к намеченному месту… Это ничего, что хлеб был весь облеплен пылью, не очень приятно скрипевшей на зубах. Все равно было божественно вкусно. Вадик проглотил нечаянно доставшуюся ему добычу, испытывая настоящее блаженство. И он потом только сожалел, что подобного случая больше не представилось, да и какое-то короткое время спустя хлеб вообще перестали привозить.
«Какая река! Какая река!!» – пронесся над лагерем дурной петушиный вопль. Вадик проснулся. Уже было совсем светло. Сотоварищи Вадика встали раньше, некоторые из них совершили утренний туалет, и все они, в ожидании завтрака, бегали во дворе, играя в войну.
Вадик лежал, бездумно глядя на тощую лагерную кошку Киску; она на подоконнике занималась, не в пример ребятам, личным туалетом. Киска была, кстати, какой-то странной, пуантелистической окраски. А за окном тянулась скучная деревенская улица с грязными курами, копошащимися в навозе, под присмотром их державного господина и повелителя, которого на деревне неоригинально звали Петькой, автора не очень музыкальных, но оглушительных каденций. Такие же грязные козы проворно обгладывали последние ветки довоенного насаждения липок.
Вадик затосковал. Он лежал и вспоминал всю свою жизнь. Вспомнил, как ему, когда он был еще совсем маленьким, а отец служил в конном полку (в Минске), так понравилась однажды отцовская шашка, обыкновенно висевшая над диваном, что он решил ее, мягко говоря, присвоить, и уволок в тайное убежище – под кровать, за чемоданы. И, разумеется, ощутимо поплатился за эту авантюру при появлении отца. Вспомнил, как в Евпатории начальник и друг отца, Михаил Самохин (который во время войны стал командующим авиацией Балтфлота), спасался в семействе отца от туфли разгневанной супруги, жаждущей хорошенько наказать мужа за его ходки налево. Вспомнил, как дочка Самохина, Светлана, одних лет с Вадиком, учила его, что шоколад делается намного более вкусным, если смочить его водопроводной водой. Вспомнил Вадик и первую свою, совсем недавнюю платоническую любовь к хорошенькой соседке по парте. У девочки был слегка раздвоенный кончик носика, что казалось Вадику верхом красоты и изящества. Вадик не подозревал, впрочем, что вскоре эта первая любовь будет бесповоротно забыта ради второй – к знаменитой актрисе Вивьен Ли.
Потом мысли Вадика обратились к политике, к фашистам, о которых он беседовал с Ваней накануне. Фашисты, как рассказывала зимой на уроке Софья Николаевна, убили еще и двух известных революционеров, в том числе женщину. Вадик, конечно, не запомнил их трудные заграничные фамилии, но одно имя в памяти осталось – Карл. Осталось, наверное, по аналогии со скороговоркой о том, как Карл украл у Клары кораллы. Хотя почти наверняка это был другой Карл…
…
Примерно в это самое время отец Вадика, его закадычный друг штурман Ефремов, с коим он в свое время раздавил немало пузырьков известной жидкости, и стрелок–радист Шурик на фарватере у острова Флиссе вели торпедоносец ДБ-ЗТ в атаку на крупный немецкий транспорт. Пилот, зайдя с кормы транспорта и, не обращая внимание на бешеный заградительный огонь транспорта и охранения, весь поглощен был мыслью аккуратно выдерживать курс, в то время как штурман, держа палец на спусковой кнопке, ждал того единственного момента, когда можно и нужно ее нажать. В сплошных разрывах снарядов, сквозь дым и пламя, торпедоносец, стремительно набирая высоту, пронесся над самыми топами мачт транспорта, который после оглушительного взрыва удачно пущенной торпеды стал неудержимо уходить под воду. Пилот показал большой палец, штурман удовлетворенно крякнул; только Шурик ничем не выразил своего отношения к успеху дела: тяжело раненный, он бессильно повис на ремнях сидения.
Несмотря на сильную вибрацию одного из двигателей, самолет удалось благополучно посадить на родной аэродром. И потом чумазые техники насчитали на железном теле торпедоносца более ста пробоин.
Шли будни войны.
Примерно в это самое время отец Вани мучительно умирал, весь обожженный, около горящего вагона. Эшелон, в котором бойцов везли на линию фронта, был вчистую разбомблен авиацией немцев. «Безумству храбрых поем мы песню». А кому и чему было петь здесь, среди сотен бесславно погибших, еще несколько минут назад пышущих здоровьем солдат, большей частью совсем молодых, которые погибли, не выпустив по врагу ни одной пули? И которых просто вычеркнули из списков, не успев поставить даже на довольствие? И внесли их всех в печальный безликий мартиролог без вести пропавших.
Шли будни войны.
…
– Вадик! – раздался голос Вани. – Завтракать! И пойдем за раками!
Вадик подскочил как на пружине. Как же он забыл, что они договорились идти сегодня на речку! Ваня все предварительно разузнал у местных мальчишек, с которыми он легко нашел общий язык, так как сам еще недавно жил в деревне. Ваня родом был из Лезье – маленькой деревушки недалеко от станции Мга – станции, ставшей впоследствии знаменитой во время эпопеи прорыва блокады Ленинграда, когда она раз десять переходила из рук в руки. Суждения Вани во многом были самостоятельными. Тому целеустремленно способствовал его отец, нещадно его поровший. Часто порка являлась не возмездием за какое-либо неподобающее (на взгляд отца) деяние Вани, а просто как профилактическое средство. А если отец Вани напивался (что случалось регулярно), он драл сына просто так, на всякий случай, из любви к искусству. По выражению Вани – как сидорову козу. Вадик во время этих рассказов поеживался – вкус отцовского ремня с никелированной пряжкой был и у него еще свеж в памяти. К сожалению, он так и не выяснил, кто такой Сидор и зачем нужно было драть козу.
После так называемого завтрака приятели отправились в экспедицию. Они шли по главной (и единственной) улице Никандрова, шлепая босиком по упомянутой замечательной пыли. Лениво гавкали на них блохастые дворовые Жучки; разноцветные коты, сидя на оградах, недоверчиво провожали ребят взглядами желтых и зеленых глаз; воробьи бойко трепыхались в пыли; петькины куры бродили тут же. Сам Петька недружелюбно уставился на ребят одним глазом, шаркая лапищей с ужасной шпорой, очень похожие на жуткие чеканы средневековых ландскнехтов. Друзья обошли его с некоторой опаской.
– Ну-ка, Вадик, – произнес Ваня, – почитай что-нибудь из Пушкина.
Вадик вообще-то знал много стихов Пушкина. И «Буря мглою небо кроет», и «Кубок янтарный полон давно», и про вещего Олега, и про милую Мэри. И много чего еще. Не всегда Вадик понимал, о чем, собственно, в стихах идет речь, но они интуитивно завораживали его своей музыкальностью и необъяснимой иногда загадочностью.
На этот раз Вадик с «выражением» (как он понимал), прочитал «Талисман».
– А вот ты скажи, – что такое «мусульман» и «гарем»?
– Про мусульмана я точно знаю – это такой народ, и живет он больше за границей. А вот гарем… Но ты сам подумай – чем нормальному человеку, хоть бы и мусульману, наслаждаться? Конечно, жратвой. Вот я у Мишки видел старинную книгу – не помню точно, как называется – «Рецепты» не то гармана, не то гуремана. Или, действительно, гарема. И вся книжка о жратве. Даже не поймешь, какой – все названия не по-нашему. Ну, например, скажешь официанту: «Консоме, да воляй!» так он тебе столько наваляет этого консомя, что будь здоров! Вот у нас на Гаванской живет фотограф – толстый-претолстый. Так он в столовой съедал два первых и три вторых!
Вадик при этом подумал, что два первых и три вторых он бы и сам съел, хотя, может быть, и не сразу.
– Так вот, – продолжал Ваня, – гарем – это, наверное, по-заграничному ресторан или кафе. Вот я, – добавил Ваня мечтательно, – после войны, когда вырасту, пойду в ресторан или там гарем и всего понемножку попробую.
Вадик был удовлетворен. Хотя выяснилось, что Ваня к стихам был совершенно равнодушен и слушал их, только чтобы убить время. Как видно, Ваня был материалистом базаровского типа.
Что касается Вадика, то трепетная любовь к поэзии у него осталась на всю жизнь. И если впоследствии он, например, читал наизусть «Евгения Онегина» или Маленькие трагедии Пушкина, это казалось ему вполне естественным.
Из темной глубины седых веков
поэты мудрые вязали
причудливую ткань своих стихов
и тайну жизни познавали.
На сетования Вадика об утраченном «Докторе Айболите» Ваня доказал, как дважды два, что Айболит – книжка для глупых малышей. Другое дело – «Три мушкетера»! Вот это вещь! Вадик, конечно, решил, что дома обязательно возьмет в библиотеке «Три мушки Тёра». Он хотел было расспросить Ваню, кто такой Тёр, но подумал, что и сам потом разберется.
За разговорами ребята незаметно подошли, уже за деревней, к давно развалившейся кузнице. Здесь несколько местных пацанов (знакомых Ване), сгрудившись под навесом, чем-то увлеченно занимались. Оказалось, они были заняты проектами татуировок, которые, в предвкушении блестящего будущего, наносили на тело друг другу синим химическим карандашом. Проекты были со значением: здесь красовались змеи, купола церквей, голые женщины, звезды и прочие атрибуты высшего воровского света.
Пацаны популярно объяснили ребятам, что единственный направляющий и определяющий авторитет во всем мире – это вор в законе. И татуировки – это его немой язык. Только вор в законе знает настоящую жизнь, только он – пример, достойный подражания. «Вор в законе – это бог!» – безапелляционно заявил один из будущих уголовников – парнишка с челкой до самых глаз. Вадик при этих словах невольно вспомнил Бога на стене в часовне, и вор в законе не показался ему особенно симпатичным. Ване альтруистически предложили нарисовать что-нибудь подходящее на плече. Но тот вежливо отказался, сославшись на то, что не то что до вора в законе, но и до простого вора ему пока далеко.
Как бы то ни было, друзья получили на один день хоть и ржавое, помятое, но не протекающее ведро. Пока они подходили к речке, вернее, к ручью, Ваня со знанием предмета объяснил Вадику, что раки вообще-то – самое вкусное дело, особенно если с пивом. А на наивный вопрос Вадика снисходительно просветил его насчет пива, добавив, что Вадик узнает его вкус только после войны, «когда мы покажем Гитлеру, где раки зимуют». Каковое утверждение погрузило Вадика в пучину размышлений о том, где, действительно, зимуют раки. Ваня этого тоже не знал. Кроме того, выяснилось, что Ванины познания о пиве – сугубо теоретические, и вычитал он их на какой-то довоенной рекламе у пивной на Большом проспекте. А сам выше лимонада в своей жизни не поднимался.
Начался живой промысел. В ручье, полном обточенных камешков, вода стремительно струилась, и на дне, несмотря на то, что вода не достигала и колен, ничего нельзя было разобрать. Но Ваня сказал, что ловить раков – плевое дело: надо только шарить ногой, и когда рак вцепится клешней в палец, рывком выбрасывать его на берег. Вадик было с опаской начал непривычный для себя эксперимент, но понемногу втянулся. Груда раков постепенно росла. Когда они заполнили полведра, Ваня объявил, что хватит.
– Ура! – закричал Вадик. Ваня что-то запел. А из деревни синхронно донесся дикий вопль «Какая река!!» Удивительно горластый был Петька.
Мальчики весело шагали обратно, по очереди неся драгоценную ношу. Теперь осталось самое малое – сварить раков.
Однако это оказалось проблемой.
Толстая лагерная повариха турнула детей прочь. Дескать, «много вас тут ходют». Дипломатические переговоры окончились полной неудачей. Вадик было сник, но Ваня не потерял присутствия духа.
– Ты поплачь, поплачь как следует! – инструктировал он Вадика. – Вот посмотришь, мы своего добьемся!
И Вадик, побуждаемый грезами о «самом вкусном деле», пусть даже без пива, добросовестно заревел.
Его рев звучал очень натурально и убедительно – от нежного соль до верхнего фа диез. Сама Ниобея не могла бы рыдать более реалистично.
На не очень мелодичные рулады Вадика из кухни выглянула другая работница. Тут настала очередь Вани.
– Тетенька! – начал он жалобно. И хотя «тетеньке» было от силы шестнадцать лет (а может благодаря этому), она снизошла до несчастных мальчишек и вынесла ведро с кипятком, который и вылила на несчастных же раков.
Друзья блаженствовали. Хотя в результате раки оказались недоваренными. Но это ничего не значило, главное – они стали багрово-красными, и, следственно, вполне пригодными для еды.
– Наконец,- произнес Ваня, довольно потирая руки,- теперь мой оргазм будет доволен.
Любознательный Вадик немедленно поинтересовался, что это такое.
– Как же ты не знаешь? Ну, тело, живот. Оргазм, одним словом.
Как видно, рядом с Ваней Вадик беспрестанно обогащался знаниями.
Итак, мальчики с восторгом набросились «на самое вкусное дело», удивляясь, что местные жители раков не едят.
Сидя рядом под стенкой, вовсю работающие челюстями, они были очень похожи на севильских беспризорников с картины Бартоломе Эстебана Мурильо.
Хэппи энд.
К сожалению, за удовольствие надо платить… И ребята заплатили в тот же день страшной резью в желудках. Мелочи быта, конечно, но эти мелочи отвратили их от желания продолжать промысел раков после того, как утром, бледные, с блуждающими глазами, они выползли на свет божий.
…
В один из последующих дней Ваня по секрету сказал Вадику, что в эту ночь он отправится в некий рейд. Как оказалось, он примкнул к тем инициативным ребяткам, которые сами занялись расширением ассортимента своего питания – за счет огородов местных «кулаков», как они выражались.
В целом крестьяне делились на две основные категории: собственно на кулаков (с которыми известно что сделали) и на всех остальных, которые мечтали (только мечтали!) стать кулаками. Люмпен-крестьянство, если можно так выразиться, было не в счет. Крестьяне, со своей стороны, крайне недоброжелательно относились к населению лагеря (об этом автор уже упоминал). Что они и доказали в эту ночь практически.
Экспедиция, в которой принял участие Ваня, оказалась роковой для одного из участников. Рассвирепевший «кулак», устроивший западню, хватил его обрезком водопроводной трубы. Незадачливого мародера утром куда-то увезли на той самой древней телеге с той же, еще живой доисторической клячей.
Ненила Петровна по этому случаю изрекла совершенно справедливую сентенцию о том, что «воровать нехорошо». Остальные участники набега зализывали свои раны на нарах. Ваня, для которого дело прошло удачно, тем не менее заявил, что с него хватит. Однако самые отчаянные, по слухам, продолжали промышлять глубокой ночью. Но теперь была разработана хитроумная система шухера.
К жертве огородного набега мальчишки, как ни странно, отнеслись с презрением («ему кричат «беги!», а он, дурак, сидит и морковку дергает»). Их возмущение вызывал только тот факт, что «кулак» хватил неудачника именно железной трубой. Этот факт особенно муссировался. Как будто, если бы человек был шандарахнут, скажем, деревянной дубиной, это было бы более благопристойно.
Но «огольцы», как они называли сами себя, «гамены», как назвал бы их Виктор Гюго, «фулиганы», как называли их, тоже по-иностранному, местные жители, хотели жить.
Кто без греха, пусть бросит в них камень!
…
За шкафом в коридоре Вадик случайно обнаружил старые, еще довоенные номера «Правды», еще того времени, когда фашисты были нашими «заклятыми друзьями», а великий Сталин считал, что обманул Гитлера (на самом деле было совсем наоборот). В одном из номеров была помещена фотография, на которой сладко улыбались друг другу Риббентроп и Молотов. Главное, Риббентроп говорил, что он стремится к миру «всеми фибрами души». Вадик не знал, что такое фибры, но решил, что тем хуже для Риббентропа. Он немедленно смастерил лук и стрелы и предал Риббентропа мучительной казни. После нескольких метких выстрелов гитлеровский прихлебатель был превращен в лохмотья. Но так как Вадик иногда промахивался, то Молотову тоже досталось, и он имел довольно жалкий вид.
Разрядив, таким образом, свои политические эмоции, Вадик отправился искать Ваню. Он нашел его у входа в усадьбу. Ваня стоял и скептически наблюдал за Ненилой Петровной, сидевшей в палисаднике на лавочке и принимавшей ножные ванны. Это она, кстати, делала ежедневно, пользуясь услужением кучки маленьких подхалимов, которые доставали ей для ванн еловые шишки. Здесь обычно Ненила Петровна вершила свой верховный суд, лениво изрекая правильные нравоучения. Не очень, правда, интересуясь, какое они производят действие на души закоснелых в грехах младенцев.
Увидев Вадика, Ваня обрадовался и предложил приятелю прогуляться за деревню, в поле.
Друзья шли по тропинке среди спелой, никем не убираемой ржи и болтали.
– Вот ты скажи, – начал, как обычно, Вадик,- «Стремится всеми фибрами души». А что это такое – фибры?
– Фибры? Знаю. Фибра – это такой материал, из которого делают чемоданы.
Нет, это было что-то не то. Вадик собрался возразить, но в это время мальчики услышали шум и гвалт. Некоторое время спустя впереди вырвалась ватага «огольцов», которые вопили и размахивали руками. Подойдя поближе, мальчики обнаружили, что вся ватага швыряла камни в какого-то мужичка с котомкой за плечами, поспешно уходтвшего в рожь.
– Шпион, шпион! Бей его! – орали все сразу.
Вадик не знал, что и подумать. Еще бы! Шпиону полагалось быть в черном пальто с поднятым воротником, в шляпе и черных очках. Ребята, впрочем, объяснили, что это был замаскированный шпион, и они это поняли в тот момент, когда он их спросил о чем-то на ломаном якобы русском языке, из которого они почти ничего не поняли.
Так закончился этот день – последний для Вадика день пребывания в Никандрове. Ибо поздно вечером, когда дети уже спали, в лагере появилось несколько женщин, и среди них – мать Вадика, Мария Петровна.
Пыльные, усталые, встревоженные, матери решили не будить до утра своих детей и провели беспокойную, бессонную ночь во дворе.
Все они были невероятно возмущены. Они не подозревали, что их дети спали вповалку на грязных соломенных мешках, а в лагере не было даже фельдшера. Они не подозревали, что дети их, можно сказать, голодали в то время, когда еще никто и помыслить не мог о грядущей блокаде города. Но подумайте, в самом деле: если взрослым дядям и тетям некогда заниматься детьми, фактически брошенными на произвол судьбы – то зачем тогда, собственно, было затевать подобное свинство – везти детей навстречу наступавшему врагу? Женщины галдели, перебивая друг друга. Явно, что кому-то нужно было только отчитаться, а там хоть трава не расти. А толстая Ненила Петровна, которую матери нашли, разбудили и вытащили во двор, решительно заявила, что никаких распоряжений об эвакуации детей из Никандрова не поступало. Так что, будьте добры, оставьте меня в покое. Конечно, женщины единогласно решили по возращении домой всем вместе пойти в Облоно и потребовать возвращения детей.
Ночь оказалась даже более чем беспокойной, потому что ближе к рассвету женщины случайно заметили подозрительного парня, который у бокового флигеля усадьбы, там, где были сложены дрова, набросал сена и уже поджигал его. Женщины подняли отчаянный крик и отогнали поджигателя поленьями. Затем огонь затоптали.
Кому это нужно? Зачем? Женщины терялись в догадках. Во всяком случае, оставшиеся до утра часы они непрерывно ходили одна за другой вокруг дома.
Впоследствии мама Вадика, Мария Петровна, говорила, что вряд ли поджигатель был немцем. У фашистов были более важные заботы в те дни, когда они бешено рвались к Ленинграду. И, учитывая обстановку, в хаосе междувластия, попытка поджога наверняка явилась акцией «кулака», решившего таким образом свести счеты с надоевшими городскими «дармоедами».
На рассвете Мария Петровна успела, по счастливому случаю, договориться с местным жителем (за большие, естественно, деньги), о том, что он проводит ее на восток, через болота, к торфоразработкам. А оттуда ходит узкоколейка почти до Гатчины. А Гатчина уже, считай, Ленинград. Остальные спутницы Марии Петровны не решились идти через болота, наметив возращение через ту станцию, откуда пришли. Несмотря на то, что в течение именно последней ночи в той стороне полыхало зарево и доносился звук орудийной пальбы. Да и денег у них было не густо, чтобы нанимать следопыта.
Мария Петровна тихонько вошла в спальню и разбудила сладко сопевшего Вадика, который счел, что все происходит во сне и поэтому даже не удивился внезапному появлению матери.
Розовокудрая Эос позолотила уже свои персты на небосклоне, когда у спящего еще лагеря в наползающей дымке тумана собрались все трое: бесстрастно-суровый проводник – бородатый, страшного скифского вида старик в лаптях (Вадик много лет спустя увидел точно такого же в картине Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу»), нервно-сосредоточенная Мария Петровна и радостный Вадик, чувствовавший себя счастливейшим из смертных пацанов. Проводник держал в руке длинный шест. Он объяснил, что дорогу хорошо знает, но шест – так, на всякий случай, мало ли что. И велел своим подопечным идти за ним только гуськом, след в след.
Вадик в последний раз бросил взгляд на лагерь, на мрачные избы Никандрова.
Тишина. В любом оконце
темнота. Тревога. И тоска.
и тягуче-медленно вставало солнце
в форме пулеметного диска.
И тут внезапно раздался душераздирающий ор: «Какая река!!» Это исторг свой коронный вопль Петька. Мария Петровна вздрогнула от неожиданности, колдун (собственно, Трофим Семенович) сплюнул, Вадик засмеялся.
И они тронулись в путь.
О путешествии через болото рассказывать не очень интересно. Болота – они известно какие: едва заметная тропинка, вьющаяся по кочкам, с вешками по бокам; коварные «окна» с пузырями газа; всюду густой запах сероводорода; лягушки со своими оглушительными хоровыми концертами; тучи безжалостных кровопийц-комаров.
В общем, путь был за несколько часов пройден вполне благополучно, без приключений, только Вадик, естественно, хоть один раз, да оступился и набрал полные ботинки вонючей воды. Некоторые переживания были уже на станции, когда проводница вагона (тоже за большие деньги) из окна своего служебного купе втянула к себе Вадика, а потом Мария Петровна с криком рвалась к ступенькам вагона сквозь массу осаждавших поезд беженцев. И какой-то военный, размахивая пистолетом (незаряженным), заставил толпу пропустить «ответственную служащую».
И вот поезд тронулся. И вот в свой момент промелькнули дачные платформы, склады, пакгаузы, депо, показался Обводный канал. Это был Ленинград Вадика – знакомый, и вместе с тем неузнаваемый: с заборами, облепленными плакатами, на которых изображен был мерзкий Гитлер и мужественный красноармеец, пронзающий его штыком; с бомбоубежищами в подвалах; с беспрестанным воем воздушной тревоги днем и ночью; с небом, ставшим неприветливым и чужим, в котором плавало множество аэростатов, похожих на жирных серебряных гусениц. И главное – с общей атмосферой Большой Войны.
Дома Мария Петровна стала спешно готовиться к эвакуации (на Урал). Приходила заплаканная библиотекарша. Но что Мария Петровна могла ей сказать? В Луге уже были немцы, а Никандрово находилось даже западней…
«Рахиль плачет о детях своих, и не хочет утешиться, ибо их нет».
Впрочем, библиотекарше осталось плакать совсем немного: она умерла от голода в первую же блокадную зиму.
Где вы, храбрые ленинградские мальчишки, не боявшиеся шпионов?
Где ты, рассудительный, многознающий Ваня?..